Дети синего фламинго - Страница 17

Птица подошла и нависла надо мной. Я зажмурился. Но ничего не случилось. Я осторожно глянул вверх. Птица склонила голову набок и смотрела на меня одним глазом. Мне показалось, что вопросительно. И тогда, сам не знаю зачем, я сказал:

– Птица, я же не виноват…

Она приоткрыла клюв и вдруг защелкала им так, что по лесу рассыпался костяной треск. Я вздрогнул. Птенец снова отчаянно запищал. Но птица не двинулась с места. Она лишь повернула голову и глянула на меня другим глазом.

– Честное слово, – жалобно сказал я. – Он сам упал. Я хотел помочь… Хотел поднять вон туда. – Я посмотрел на гнездо.

И птица… Она тоже посмотрела на гнездо! А потом опять на меня.

Мне показалось, что она все понимает. Наверно, просто показалось. Но так хотелось, чтобы хоть кто-то на этом острове отнесся ко мне по-человечески! Пусть даже птица…

– Я помогу, – заторопился я. – Ты не думай, птица, я его не обижу. Ты только не мешай, ты только поверь мне, птица…

Надо было взять майку. Я очень осторожно поднялся. Потом на дрожащих ногах обошел птицу сторонкой. Двинулся к желтому кусту, где сохла одежда. Птица стояла на месте и внимательно следила за мной: поворачивала голову на длинной гибкой шее.

Теперь между нами оказалось шагов двадцать. Я наконец подумал, что можно удрать – схватить одежду и рвануть в гущу леса! Птица не догонит меня среди зарослей.

Но она же не делала мне зла. Она стояла и ждала (а птенец все пищал). Она смотрела на меня так умно, будто человек. И я даже застеснялся перед ней, как перед человеком, что совсем раздетый. Натянул на себя все, кроме майки.

А майку понес к птенцу.

В пяти шагах от птицы я сказал ей:

– Ты не думай, я ничего плохого ему не сделаю. Просто заверну, чтобы поднять в гнездо. Ладно?

Она – вот умница! – шагнула в сторону. Словно хотела сказать: делай, что надо, не бойся.

И я почти перестал бояться. Приподнял птенца и начал заталкивать в майку. Он был очень теплый и какой-то жидкий – как полиэтиленовый пакет с горячим киселем. В этом киселе отчаянно стучало твердое сердечко. Птенец пискливо орал, неумело щелкал клювом и царапал меня когтистыми лапами. Кожа была мокрая, а прорастающие перья кололи ладони. Не очень-то приятно было, но что делать. Наконец я упихал этого скандалиста в майку – так, что ноги его торчали из ворота, а сам он барахтался, как в мешке.

Теперь привязать к майке лиану, взять ее конец в зубы – и марш на дерево.

– Все, птица, – сказал я. – Скоро все будет в порядке…

Она стояла от меня в трех шагах (конечно, это были ее громадные шаги) и слушала. Внимательно так. И вдруг на меня просто озарение нашло!

– Слушай, птица, – воскликнул я. – Тебе же это совсем легко! Возьми майку в клюв и лети в гнездо! Понимаешь меня, птица?

Я был уверен, что она понимает, и даже не удивился, когда она шагнула ко мне и склонила голову.

Я протянул птице майку с дрыгающимися лапами. И она – хоть верьте, хоть нет – осторожно зажала в клюве трикотажный подол. Потом так взмахнула великанскими крыльями, что меня откинуло ударом воздуха.

Птица поднялась и через две секунды оказалась в гнезде.

Она совсем скрылась, только пышный короткий хвост из темных перьев иногда выглядывал из-за края гнезда. Гнездо качалось, в нем слышалась шумная возня и писк. На меня сыпалась труха и упало несколько веток. Потом птица высунула голову и рассыпчато пощелкала клювом.

– Ну что, птица, все в порядке? – спросил я.

Она опять коротко потрещала.

– Вот и хорошо. Только отдай мне майку. Понимаешь, птица? Майку. А то как же я пойду? Вечером холодно будет, и комары заедят.

Птица скрылась. Я опять услышал возню и писк. “Ну и характерец у этого младенца”, – подумал я. Это мама так говорила, если я начинал упрямиться: “Ну и характерец…”

Птица опять выглянула – с майкой в клюве. Я решил, что она бросит мне майку, и вытянул руки. Но птица с шумом слетела, шагнула поближе и опустила майку к моим ногам.

А потом она осторожно положила мне на плечо свою тяжелую голову – так, что могучий клюв оказался у меня за спиной. Совсем рядом я увидел круглый черный глаз в оранжевом ободке. В глубине глаза я разглядел желтую искорку и крошечное отражение своего лица.

Это был добрый, умный глаз, хотя и не человечий.

– Какая ты хорошая, Птица, – шепотом сказал я. Теперь я называл ее Птицей как бы с большой буквы – словно это было имя.

Птица еле слышно прошуршала клювом.

Я уже ни капельки ее не боялся. Я понял, что она говорит мне спасибо. Еще бы! Любая мать, любой отец будут благодарны тому, кто выручит из беды их ребенка. Я вдруг вспомнил родителей Юльки Гаранина. Вот бы они радовались, если бы кто-нибудь спас их сына!.. И тут же подумал о маме и папе. Если не попаду домой до их приезда, сколько горя они хлебнут! А если совсем не вернусь?

От этих мыслей и оттого, что Птица была такая ласковая, у меня намокли ресницы… Но нет, нельзя раскисать! Я вернусь! Надо идти к берегу, искать лодку, ждать юго-западного ветра!

Я погладил Птицу по упругим шелковистым перышкам на шее.

– Прощай, Птица. Меня ждут… дома…

Она подняла голову на пятиметровую высоту. Я взял с травы майку, поправил под резинкой кинжал. Вздохнул и пошел.

На краю поляны я оглянулся. Птица стояла на прежнем месте. Громадная, стройная. Раньше она казалась мне похожей на страуса, но теперь я понял: ничего подобного. Больше всего Птица походила на фламинго. На фламинго-великана, только не розового, а серовато-синего.

Впрочем, трудно говорить о цвете: он все время менялся. То отливал сталью, то словно отражал небо, то делался почти сиреневым. Вдруг Птица шевельнулась… и пропала! Это солнечные лучи отскакивали от блестящих перьев так, что Птица словно растворялась в воздухе.